«Феминизм — это про передел власти»

Елена Гапова. Фото: Brian Kelly

Медийное пространство создаёт и закрепляет образы, поддерживает и разрушает стереотипы, формирует восприятие того или иного события, лидера, человека. В августе 2020 негосударственные СМИ разрушили стереотипы, создав образы сильных беларусских женщин: Светланы Тихановской, Марии Колесниковой, Вероники Цепкало, Дарьи Чульцовой, Екатерины Андреевой, Натальи Дулиной, Нины Багинской и многих других. Теперь женщины могут не только «желать жарить котлеты», но и быть лицом беларусского протестного движения. При этом беларусская пропаганда продолжает формировать образ сильного лидера — от рачительного хозяйственника до успешного и мудрого политика в окружении красивых, обслуживающих его интересы женщин — женщин на службе у государства. Оппонентки режима представлены в образе беглых, неумных, слабых, обременённых детьми, без будущего — женщины, с которыми не воюют, но которых лишают свободы и возможностей.

О том, какими видятся женщины в беларусской политике, почему зачастую разговоры сводятся к кухне, а женщины в государственной вертикали остаются на «службе патриархата», Media IQ поговорил с Еленой Гаповой, профессором(кой) Университета Западного Мичигана, США, основательницей Центра гендерных исследований ЕГУ (прим. осенью 2022 года ЕГУ исполняется 25 лет, в этом году возобновлена программа гендерной магистратуры ЕГУ).

– Почему в беларусском обществе слово «феминизм» воспринимается неоднозначно?

– Современный феминизм вырос из так называемой «второй волны» феминизма. Она сформировалась в 70-е годы ХХ века. Первая волна была в XIX веке, когда женщины боролись за право голоса. Феминизм «второй волны» возник из идеи, что женщины являются угнетённым «классом» или «группой». Пол — это не класс, конечно, но это было по аналогии с марксизмом. Угнетение, как считалось, пронизывало весь социальный порядок, все институты и всю культуру.

Постсоветский феминизм заимствовал какие-то из этих идей, однако советские женщины находились в разных ситуациях с западными женщинами того времени. Советские женщины были экономически независимы от мужчин, они работали и зарабатывали, но были зависимы от государства, это был так называемый публичный патриархат. Женщины выделялись в особую группу. Гендерный контракт, т. е. то, как были организованы социальные отношения, исходил из того, что женщина — это работающая мать, воспроизводство надо поддерживать, потому что материнство — это огромный и общественно необходимый труд, но за этими пределами женщина не виделась автономным, независимым субъектом, т. е. полноценным человеком. В конце 80-х – начале 90-х годов Мария Арбатова — она была таким рупором популярного, публичного феминизма — в книге «Как я честно пыталась попасть в Думу» писала, что права женщин должны существовать отдельно от прав детей. Это серьёзное заявление для того времени. Угнетение женщин исторически связано с тем, что женщины «производят детей», и советское общество их так видело, а либеральный проект смотрит на женщин по-другому, не только как на предмет заботы.

Первое в истории разделение труда — это разделение труда между мужчиной и женщиной, связанное с репродукцией, с этого начинается вся культура. Стоит вопрос: как вписать людей с разными биологическими телами в социальную систему на равных основаниях?

Существует множество теорий, подходов и пр., но мы до сих пор полностью не знаем, как это сделать, потому что это требует реформирования всего социального порядка, и в том числе выбора между капитализмом, т. е. соревновательной рыночной системой, и социализмом, который основан на договорном распределении. Наверное, чистого социализма и чистого капитализма нет нигде, все режимы сейчас смешанные, но для того, чтобы скорректировать различия, надо реформировать эту большую систему.

Феминизм в постсоветском обществе в целом воспринимается неоднозначно. И в американском обществе, где я живу последние годы, тоже есть проблемы. Потому что феминизм — это про передел отношений власти. Власти в широком понимании, во всех сферах, не только в политике (партиях, правительстве). Но передел власти — вещь очень суровая. Необходимо изменение принципов понимания общества: как и какими словами называются люди (ну вот есть поэт — он как бы «выше», чем поэтка и поэтесса; как придумать такое обозначение, в котором не было бы этой иерархии?), нужны изменения в практиках сексуальности, представлении о сексуальных нормах — это требует изменений и многое другое, и это болезненно. Поэтому, когда мы говорим про феминизм, мы видим, что феминизм — это про изменения всего, а это вещь болезненная.

«И когда муж задаёт мне вопрос: “Ты померила давление в шинах?”, я думаю: “Боже мой, какой ужасный человек, как он смеет меня спрашивать о таких вещах!?”»

– Когда речь идёт о гендерном равенстве, что имеется в виду?

– С точки зрения социологии для того, чтобы было равенство, все люди должны делать, условно говоря, одно и то же, потому что разные занятия оплачиваются по-разному. То есть должно так измениться разделение труда, чтобы было одинаковое количество мужчин и женщин во всех профессиях: в шахте и в детском саду. Это переделка всего. Насколько это реально? Обычно говорят о равенстве возможностей, а они определяются структурными обстоятельствами, то есть тем, что общество разрешает нам делать. Гендером пронизана вся наша жизнь, почти нет негендерных ситуаций. Мы впитали в себя гендерные установки — как мужчины, так и женщины. Мы иногда сами ставим для себя какие-то барьеры, потому что мы видим себя так. Например, я с подросткового возраста люблю готовить, и свой первый борщ сварила в 14 лет. Я действительно люблю готовить и готовлю с большим удовольствием. В то же время в Америке совершенно не обойдёшься без машины, это не роскошь — это необходимость, и обычно этим занимается муж. И когда он задаёт мне вопрос: «Ты померила давление в шинах?», я думаю: «Боже мой, какой ужасный человек, как он смеет меня спрашивать о таких вещах!?». Я понимаю, что эти различия порождены нашей культурой. Я, как девочка, смотрела на маму и начинала готовить, а он водит машину вообще с 12 лет и водит её как Джеймс Бонд и что-то там с ней делает. Но для для того, чтобы было равенство, надо всё переделать и распределить иначе. Но эти изменения будут нам неудобны, потому что мы привыкли к существующим вещам.

На самом деле для того, чтобы на общественном уровне обеспечить равенство, люди должны заниматься одним и тем же более или менее, потому что неравенство возникает из разделения труда, но мы понимаем, что это вряд ли возможно. Приходится думать о том, что должны быть приняты политические решения для реформирования социальной сферы, сферы труда. Нужно думать о том, как реформировать систему, чтобы достичь равенства возможностей и обеспечить их осуществление. Не всегда понятно, как именно это сделать и какие будут последствия.

– Как бы вы прокомментировали устойчивые выражения «Политика — не женское дело» и «Политика — грязное дело»?

– Я не знаю, насколько политика — грязное дело. По-разному бывает, очевидно. Ну вот, например, в Штатах сейчас идёт расследование по поводу событий 6 января 2021 года, когда протестующие пытались захватить здание Конгресса. Идёт выяснение, насколько Дональд Трамп их к этому подталкивал. В этом участвуют соответствующие органы и постоянно обсуждают СМИ. Ну, а «политика — не женское дело» — это способ отсечь женщин от участия в этом соревновании. В современной Беларуси удивительна знаменитая фраза про борщ. Когда женщина, возглавляющая ЦИК, говорит другой женщине, мол, что ты тут вылезла, «иди вари борщ» — вот это очень хорошо показывает, как всё устроено. Исторически политика была не женским делом, хотя женщины в политике были, конечно, были выдающиеся правительницы, но массового участия женщин быть не могло.

– Почему разговоры постоянно сводятся к кухне?

– Потому что женщину традиционно через социализацию, через роли связывают с кухней. Но когда женщина, которая находится при власти, говорит другой женщине: «Что ты лезешь, иди вари борщ!», это называется «женщина на службе патриархата», на службе мужской власти. То есть женщины, находящиеся наверху и ограничивающие других женщин. Очевидно, наверх в этой системе можно попасть только как инструмент этой власти. Женщина, которая работает орудием, инструментом милитаризованной, насильственной системы, которая ограничивает других женщин, говоря им: «Иди вари борщ».

«Сейчас политики в Беларуси нет»

– О женском лице беларусских протестов говорят много. О нём пишут. Знаменитое трио Светлана Тихановская, Мария Колесникова, Вероника Цепкало, «женщины в белом». При этом СМИ пишут, что это лицо протестов. Почему не говорят о женщинах как государственных деятелях? Они не являются лицом или символом власти?

– Сейчас политики в Беларуси нет. Политика — это соревновательная система, в которой участвуют различные стороны. В Беларуси же есть нечто другое. Выстроена очень жёсткая административная система, которая опирается на силовые структуры. Между ними, очевидно, какая-то борьба за то, кто успешнее докажет своё рвение. Но женщин же в силовых структурах нет, кроме самых нижних уровней. Власть опирается на милитаризованное насилие, так что про женщин и говорить нечего. Они есть в других институтах, например, в системе социальной защиты или социального обеспечения, и так далее, но власть же держится не на них. Есть Наталья Кочанова, но я не знаю её роли, каковы её функции.

– Какой видится репрезентация беларусов через женщину?

– За рубежом до 2020 года вообще не очень знали про Беларусь. Протесты — это всё было очень ярко, и фотография трёх женщин как будто была специально сделана для мировых СМИ. Это сделало узнаваемой Беларусь в мире. Но постепенно эти события ушли из повестки дня, сейчас она занята событиями в Украине.

Светлана Тихановская, конечно, известна тем, кто интересуется международной повесткой, она воспринимается как очень необычная фигура, которая, возможно, победила на выборах.

– Ни в предвыборной кампании, ни в лозунгах протестующих не присутствовала женская повестка, но в СМИ возник образ, что у протестов в Беларуси «женское лицо». Какова, на ваш взгляд, была роль женщин в этих процессах?

— Огромная, но тут интересный момент. Во-первых, это три смелые волевые женщины, которые были на первых страницах всех газет мира, но они оказались в этой позиции, потому что были арестованы либо не допущены к избирательной кампании мужчины, с которыми они работали. В социологии это называется структурой возможностей. Если вспомнить ситуацию с польской «Солидарностью», когда в декабре 1981 года было введено военное положение и в одну ночь были арестованы основные руководители «Солидарности», то остались женщины и какое-то время функционирование «Солидарности» — это была женская работа. Об этом пишет Шейна Пен, американская историк, в книге «Секрет солидарности». Появляется структура возможностей для женщин.

Что касается собственно массовой мобилизации, когда сотни тысяч вышли на улицы — это был гражданский протест, т. е. либеральный проект. Протест граждан, а гражданство — это про отношения гражданина и государства и то, насколько граждане могут участвовать в принятии важных решений в государстве. Люди почувствовали себя обманутыми и оскорблёнными, вот тут важна категория достоинства. Под достоинством можно понимать разные вещи, но в данном случае — это про автономию и про признание людей гражданами, имеющими голос. Вот люди вышли как граждане, и женщины в том числе. И действительно, особая женская повестка не являлась предметом спора в этой ситуации. Конечно, если бы всё произошло по-другому, то гендерные вопросы надо было бы ставить, потому что либеральные проекты рассчитаны на всех граждан, это самое общее. Поэтому разрабатывается специальная политика, которая обеспечивает равное участие, даёт структуру возможностей. Но летом 2020-го речь шла о другом. Самое главное, что когда люди выходят на улицу, они выходят как граждане, и женщины в этом протесте выступали как граждане, они становились равными, автономными. Это очень важная вещь, потому что получить автономию можно только тогда, когда ты что-то делаешь. Автономию нельзя кому-то дать, можно только взять. Я равная, я участвую, поэтому вот мой голос, я делаю то, что я считаю правильным. Это называется агентностью — когда человек, женщина в данном случае, действует и таким образом становится равной. Не было социального вопроса «Каким будет детский садик?» — это было в другом месте, а беларусская революция в тот момент была про другое.

То есть женщины были частью народа. «Без меня народ не полный», как у Василия Шукшина.

– Почему беларусская репрессивная машина терпела «женское трио» практически до дня голосования, почему «женщины в белом» и «женские марши» на первых порах не разгоняли?

– Это интересно бы спросить у этой самой репрессивной машины. Очевидно, потому что женщины не воспринимались властью как какие-то серьёзные конкуренты. Собственно, Светлане Тихановской разрешили зарегистрироваться потому, что считали, что она никому не угрожает. Такая демонстративная демократия, мимикрия демократия. И, конечно, в любом обществе есть гендерные табу. Гендерное табу на публичное насилие над женщиной. Это очень плохая вещь для любого режима, никто не хочет выступать в роли нарушителя этого табу, когда бьют женщин публично, то создаётся плохая картинка. Это уже потом стало понятно, что женщины — серьёзные акторы, и участвуют серьёзно, тогда и стали относиться ко всем серьёзно. Хотя мы видим, что и сейчас среди политических заключённых женщины составляют около 10 %. В то же время во время протестов хватают всяких людей, но в первую очередь тех, кто чем-то руководит, а женщин в этих структурах было значительно меньше.

«Оказалось, что у феминисток есть отечество. Оказалось, что национальная солидарность сильнее, чем возможная гендерная солидарность»

– Почему не получилось женской политической солидарности между женщинами от аппарата власти и женщинами протеста?

– Философ Симона Де Бовуар в своей книге «Второй пол» — а это 1948 год, сейчас это классика — задаётся этим вопросом во второй строчке: вообще возможна ли солидарность разных женщин между собой, говоря по-английски, «across the board»? И она отвечает, что женщины всегда связаны с какими-то мужчинами — мужьями, сыновьями, входят в какие-то различные другие структурные образования. Вот если для примера посмотреть на нынешние события в Украине. В 1914 году, когда началась мировая война, социалисты, и у Владимира Ленина была эта идея, говорили, что у рабочих нет отечества, европейские правительства гонят их на фронт убивать друг друга, а рабочие всех стран должны быть солидарны друг с другом поверх национальных границ, против своих воюющих правительств. И как бы по аналогии была феминистская идея, что женщины во всём мире тоже должны быть объединены друг с другом поверх границ. Как бы война, милитаризм — это мужские игры, а женщины от этого ничего не получают, а только страдают, поэтому должна быть женская солидарность всех женщин против войны. Но это была идея феминисток из тех стран, которые исторически были империалистическими, и женщины хотели этому противостоять таким образом. Но началась война в Украине, и украинские женщины и феминистки солидарны с мужчинами и противостоят агрессии. Оказалось, что у феминисток есть отечество. Оказалось, что национальная солидарность сильнее, чем возможная гендерная солидарность. Потому что у людей есть не только гендерная идентичность, у нас есть ещё много другого.

– В ТГ-каналах появился ролик: женщина под тридцать в школьной форме, с татуажем разливает квас под флагом СССР на Комаровке. Поможет ли женская сексуальность популяризировать возврат к советскому прошлому?

– То, что сейчас используются советские символы и что-то подобное, я не думаю, что это возвращение к советскому. Мне кажется, что использование советской символики нужно для создания чего-то другого, что на самом деле не является советским. Люди могут воспринимать символы, как что-то знакомое, но на самом деле с советским прошлым они не имеют ничего общего. Тогда была невозможна такая сексуализация подростка, как на этом видео, где женщина одета как советская школьница, но при этом всё подчёркнуто сексуально. Тут, конечно, не квас продаётся. Это продажа псевдосоветского, его имитация. Такая псевдосоветская Лолита. Очень бы хотелось расспросить тех, кто это организовал, что они имели в виду, для чего создали такой образ? Это их собственные фантазии в какой-то коммерческой структуре? Или это творчество какого-то управления по идеологии?